Der Adel <…> wolte alle Last auf die Gemeine schieben, und ließ sich gar vernehmen, die Gemeine wären nichts anders als Sclaven. Durch dieses Wort wurden diese dergestalt aufgebracht, daß sie mit Zuziehung der Geistlichkeit dem König die Souverainitaet und zwar erblich auftrugen. Solchergestalt ward die Regierungs-Form gantz geändert, und die gebräuchliche Capitulation oder so genannte HandFeste gäntzlich abgeschaffet, daß der König alle hohe Regalia als ein absoluter Monarch ohne der Stände Einwilligung ausüben kan. Dieses alles aber wurde durch ein Reichs-Fundamental-Gesetz Lex regia genannt, an 1665 den 14. November bekräfftiget.
Дворянство <…> хотело всю тяжесть наложить на простой народ [с. 330], объявляя, что простой народ ни что иное, как рабы и невольники. Сими словами оной приведен был в такое огорчение, что с согласия духовенства предложил Королю самодержавство с наследством. Таким образом правительство было переменено и употребительная капитуляция или так называемой договор совсем оставлен, так что Король все регалии употреблять начал, как самодержавной Монарх без соизволения чинов. Все сие в 1665 году 14 ноября подтверждено государственным основательным узаконением, называемым Королевским.
XI. 17. Ihre RegierungsForm betreffend, so ist der Groß-Fürst, den sie in ihrer Sprach Czaar nennen, ein absoluter Monarch, der nach seinem eigenen Gutdüncken regieret, und dem seine Unterthanen ohne Maaß und Ziel gehorchen, auch sich nicht anders als Sclaven gegen ihn anschicken, inmassen auch ihr Naturell kein anderes Tractament erfordert. Und dienet dieser absolute Gehorsam der Unterthanen nicht wenig zu den Kräfften dieses Fürstens <…>.
XI. 17. Что касается до образа их правления, то Великий Князь, котораго они на своем языке Царем называют, имеет безконечную власть и управляет по собственному своему благоизволению; ему же подданные повинуются во всем без всякаго разсудка и меры так, что они в разсуждении его не гражданами, но рабами быть кажутся [с. 459] да и по их свойству не инако поступать с ними можно. Сие слепое и рабское подданных повиновение весьма укрепляет и умножает силы сего Государя <…>.
Folglich kann kein vernünftiges und gesittetes Volk Sklaven haben, die Rechte der Natur und der Menschheit gröblich zu beleidigen <…>.
И так ни который разумный и благонравный народ, не нанося правам природы и человека несноснаго оскорбления, не может иметь рабов <…>.
91. К какому посрамлению заблуждается человек, который делаясь невольником своего раба, отдaет ему такую честь, какая прилична его Творцу; коего злато делает своим идолом, супругою, своим верным другом, и всем тем, что только есть для него лучшее на свете!
Man denke sich zwei gleichzeitige Völker, aber in verschiedenen Ländern; etwa Hottentotten am Cap, und Britten an der Thames. Noch mehr, man stelle sich einerlei Volk in einerlei Lande, aber in verschiedenen Zeitaltern, vor: und halte z. Er. die alten Unterthanen der Pharaonen und Ptolemäer, gegen die heutigen Sklaven der Osmaner am Nil; die jetzigen Mönche, Kastraten und Sängerinnen Italiens, gegen die alten Weltstürmer, auf deren Gräbern sie wohnen, und nach deren Namen sie sich noch immer Römer nennen; uns weichliche verfeinerte Deutsche des 18ten Jahrhunderts [S. 6] gegen die rohen Scharen Ariovists und Hermanns. Kaum sollte man glauben, daß diese - ausgeartete oder veredelte? - Völker zunächst aus Einem Stamme sprossen, und Enkel Eines Anherrn sind.
Представим себе два единовременные народа, но в разных землях, на пр.
Готтентотов на мысу Доброй Надежды и Британцов на Темзе. Еще более, представим себе один и тот же народ в одной и той же земле, но в разных временах, и сравним на пр. древних подданных Фараонам и Птоломеям, с нынешними невольниками Османов на Ниле; нынешних монахов, кастратов и певиц Италии, с древними покорителями мира, на гробницах которых живут они, и по имени коих все еще Римляне именуются; нас роскошных и изнеженных Немцов осьмагонадесять века, с суровыми войсками Ариовиста и Арминия. Едва поверить можно, что сии - испорченные, или благороднейшими учинившиеся - [с. 6] народы от единаго произрастли корени, и суть потомки единаго праотца.
Es ist meistens so gefährlich nicht, als sichs die Furcht kleingeistiger Menschen vorstellt; oder der Eigennutz elender Sklaven, die, ganz Interesse, sich von Hofgunst füttern lassen, wie ein Pologneserhündchen von seiner Dame; diese kriechenden Geschöpfe fürchten alles zu verlieren, und würden keinen Schritt thun, sollte auch der Elende vor ihrer Thüre blutige Zähern weinen, und mit dem letzten Athemzuge sie noch um Hilfe anrufen.
Wer einmal von der Gunst eines Großen am Hofe abhängt; dessen Interesse mit dem des Unterdrückers verwebt ist; wer im Sklavenkittel der Hofgunst aufgewachsen ist, der wird sich freylich fürchten, für die beleidigten Rechte der Menschheit zu sprechen; allein der Edle, der mit eben so viel Eifer sich der unterdrückten Unschuld annimmt, als er die Rechte seines Fürsten und seines Vaterlandes vertheidigt, wird sich nie fürchten, das Laster, wenn es auch ganz von Diamanten funkelt, zu beleidigen, und keine Tändeley erborgter Größe wird sein Aug blenden, und ihn schüchtern machen; nur wird er [S. 261] die Sache bedachtsam angehen; […].
Сие не так опасно бывает, как представляет себе страх малодушных людей, или корыстолюбие бедных невольников, которые, совсем потонув в интересе, допускают питать себя милостию своих покровителей, как польская собачка дает себя кормить своей даме. Сии ползающия твари боятся, чтобы всего не потерять, и не сделали бы ни одного [c. 305] шага, хотябы бедный пред окнами их плакал кровавыми слезами и с последним дохновением призывал их на помощь.
Кто зависит от благосклонности какого нибудь великаго человека, того корысть соткана с интересом обидчика. Кто вырос в рабских пеленках человеческой благосклонности, будет конечно бояться говорить в защищение обиженных прав человечества; но благородный, защищающий угнетаемую невинность с таким же рвением, как права своего Государя и отечества, никогда не устрашится противоборствовать пороку, хотябы он весь алмазами сиял, и никакая суета заимствованной великости не ослепит ока его и не сделает робким; […].
Mit seinen Untergebnen wie der Despot mit seinen Sklaven leben; nur durch halbverständliche Winke mit ihnen reden, durch Blicke; sie nie ansehen, als nur durch einen Furienblick sie in Furcht und Angst zu setzen; ihrer Schüchternheit immer einen kalten, rauhen Barbar, und ihrer menschlichen Eigenliebe den harten Gebieter entgegen stellen; alles was man möglich verlangen kann, sich leicht in Kopf setzen, und von ihnen als Kleinigkeit begehren; in Befehlen, die man ihnen giebt, weder eine Vorstellung, noch Entschuldigung annehmen; in allem nur seine Laune und seinen Eigenwillen zu Rath ziehen, nie ihre Talente und ihre Kräfte; oft mit dem demüthigenden Tone einer empörenden Oberherrschaft [S. 289] das bittere Lächeln der Verachtung verbinden; […].
Жить с своими подчиненными, как деспоту с рабами; говорить с ними только полупонятными минами и взглядами; взирать на них не иначе, как взором фурии, и только для того, чтоб привесть их в ужас и трепет; представлять всегда робкости их холоднаго и дикаго варвара, а человеческому [с. 339] самолюбию их жестокаго повелителя; все, чего только пожелать можно, влагать себе в мысль и требовать от них как безделицы; в даемых им повелениях не принимать от них ни представления, ни извинений; во всем сноситься с своими только прихотями и своеволием, а никогда с их дарованиями и силами; часто с унизительным тоном повелительной власти соединять горькую улыбку презрения; […].