Истолкования аглинских законов г. Блакстона. Кн. 3

In a former chapter of these commentaries(a) we distinguished magistrates into two kinds: supreme, or those in whom the sovereign power of the state resides; and subordinate, or those who act in an inferior secondary sphere.

Во второй книге в главе первой мы различали правительства, разделяя оные на Верxовные, в коих самодержавная власть государственная пребывает, и и на Подчиненные, или заимствующие свою власть от верховных.  

And herein appears plainly a strong trace of the democratical part of our constitution; in which form of government it is an indispensable requisite that the people should choose their own magistrates. <…> For, in the Gothic constitution, the judges of the county courts (which office is executed by our sheriff) were elected by the people, but confirmed by the king.

Из сих слов явно доказывается неоспоримое происхождение первоначального нашего правления Демократического или народного, в котором правлении необходимо требуется, чтоб народ сам выбирал себе Правителей, коим он повиноваться обязуется. <…> Ибо в Готтических правлениях в провинциальные судища Судей, каковыми у нас суть Шерифи, хотя выбирал сам народ, однако их подтверждал или конфирмовал Король.

Having, in the eight preceding chapters, treated of persons as they stand in the public relations of magistrates, I now proceed to consider such persons as fall under the denomination of the people. And herein all the inferior and subordinate magistrates treated of in the last chapter are included <…>.
Natural-born subjects are such as are born within the dominions of the crown of England; that is, within the ligeance, or, as it is generally called, the allegiance, of the king <…>. 

Показав в предыдущей главе персоны, состоящие в публичных отношениях и составляющие чиноначальства, в следующем разсуждении я приступаю описывать персоны, заключающиеся под именем народа; и в сем знаменовании включены будут и достальные подчиненные правительства <…>.
В Англии природными подданными почитаются те которые родились в Королевстве Аглинском [с. 60], и которые в данной присяге верноподданства своему законному Государю заключаются. 

Allegiance is the tie, or ligament, which binds the subject to the king, in return for that protection which the king affords the subject. 

Присяга в верноподданстве есть обязательство, по которому присягает всяк быть верноподданным своему Государю, за оное покровительство, которое доставляет Государь всякому из подданных.

The oath of supremacy is principally calculated as a renunciation of the pope’s pretended authority; and the oath of abjuration, introduced in the reign of king William,(g) very amply supplies the loose and general texture of the oath of allegiance; it recognising the right of his majesty, derived under the act of settlement; engaging to support him to the utmost of the juror’s power <…>.

Присяга в верьховности Королевской наибольше зделана для отрицания верьховности Папежской. И присяга такого отрицания, введенная в царствование Короля Вильгельма, совершенно дополняет оное слабое и неподробное содержание присяги верноподданства, а именно: сия присяга отрицания Папежской власти утверждает право, Величеству принадлежащее по Акту установления Парламентскому; обязывает всякого присягающаго стоять за Государя всесильно <…>.

The lay part of his majesty’s subjects, or such of the people as are not comprehended under the denomination of clergy, may be divided into three distinct states, the civil, the military, and the maritime. The civil state consists of the nobility and the commonalty. Of the nobility, the peerage of Great Britain, or lords temporal, as forming, together with the bishops, one of the supreme branches of the legislature, I have before sufficiently spoken.

Светским в Англии называется тот народ, который не заключается под названием духовенства, и которой может разделен быть на три различные состояния и заключаться в гражданском, военном и морском состоянии. <…> [С. 145] И так гражданское состояние в Англии составляют Вельможи и разночинцы. Из Вельмож Пери Великобританские или Лорды светские совокупно с Лордами духовными, то есть с Архиепископами и Епископами составляют часть оной высочайшей законодательной власти, о которой пространно было толковано во второй книге. 

And first we must observe, that in criminal cases a nobleman shall be tried by his peers. The great are always obnoxious to popular envy: were they to be judged by the people, they might be in danger from the prejudice of their judges; and would, moreover, be deprived of the privilege of the meanest subject, that of being tried by their equals, which is secured to all the realm by magna carta.

<…> Вельможи Великобританские во всех уголовных делах должны быть судимы себе ровными Вельможами by their own peers. Сие [с. 162] правило для того установлено, что Вельможи всегда бывают подвержены ненависти народной; и естьли бы они судимы были народом, тогда бы они остались в немалой опасности от народных Судей, и могли бы напоследок быть лишены тех привилегий, в силу которых, соблюденных в славном изложении Великой Карты in magna carta и последний из подданных имеет право судим быть себе равными людьми.

These, Sir Edward Coke says, (r) are all the names of dignity in this kingdom, esquires and gentlemen being only names of worship. 

Все оные вышеописанные чины, как утверждает Сарр Эдуард Кок, составляют достоинство разночинское в Англии. Впрочем имена господ и благородных на Англинском языке esquires and gentlemen употребляются лишь только для одного почтения.

The military state includes the whole of the soldiery, or such persons as are peculiarly appointed among the rest of the people for the safeguard and defence of the realm. In a land of liberty it is extremely dangerous to make a distinct order of the profession of arms. In absolute monarchies this is necessary for the safety of the prince, and arises from the main principle of their constitution, which is that of governing by fear; but in free states the profession of a soldier, taken singly and merely as a profession, is justly an object of jealousy. In these no man should take up arms, but with a view to defend his country and its laws: he puts not off the citizen when he enters the camp; but it is because he is a citizen, and would wish to continue so, that he makes himself for a while a soldier. The laws therefore and constitution of these kingdoms know no such state as that of a perpetual standing soldier, bred up to no other profession than that of war <…>.

Военное состояние заключает в себе всех ратных или таких людей, кои из числа народа особливо определены для безопасности и защищения государства. 
В том государстве, где народ вольностию напитан, крайне опасным почитается иметь навсегда учрежденную регулярную армию; но в самодержавном Монаршеском государстве такое учреждение армии весьма нужным почитается для безопасности Государя, которой принужден управлять свой народ больше страхом оружия, нежели предписанными законоположениями. Напротив того в вольном государстве солдатская служба, [с. 177] заведенная на всегдашнем своем продолжении производит ненависть и подозрение в народе. В таких вольных государствах никто не должен принимать оружия иначе, как токмо с намерением для защищения своего отечества и закона. И приемлющий в таком намерении оружие не слагает с себя звания гражданского, но для того единственно, что он гражданин и желает быть всегда гражданином, делается на время солдатом и в поход идет. И так для сей причины законы Аглинские не позволяют и ныне иметь в государстве регулярной армии, состоящей из людей ни к чему другому невоспитанных, как токмо к одной войне <…>.

To prevent the executive power from being able to oppress, says baron Montesquieu,(a) it is requisite that the armies with which it is intrusted should consist of the people, and have the same spirit with the people; as was the case at Rome, till Marius new-modelled the legions by enlisting the rabble of Italy, and laid the foundation of all the military tyranny that ensued. 

Для предохранения народа от угнетательной Королевской власти, говорит Барон Монтескю, весьма потребно, чтоб вверяемая Государю армия состояла из людей, имеющих единой дух и единую мысль с народом, что самое наблюдаемо было и в Римском войске, пока сего правила не переменил Марий Marius переделанием вновь Легеонов Римских и набранием в оные всякой сволочи Итальянской, от которой напоследок произошло притеснение и тиранство народу военное.

“His majesty,” says the act, “may form articles of war, and constitute courts martial, with power to try any crime by such articles, and inflict penalties by sentence or judgment of the same.” A vast and most important trust! an unlimited power to create crimes, and annex to them any punishments, not extending to life or limb! These are indeed forbidden to be inflicted, except for crimes declared to be so punishable by this act <…>.

Из содержания сего Акта Парламентского довольно явствует, коль ужасная доверенность и безпредельная власть Королю дозволена для вымышления преступлений военных и для приумножения наказаний, кои только не простираются до жизни и разрушения членов человеческих. Сии наказания заподлинно у нас запрещены, и не налагаются на военных инако, как токмо по Акту Парламентскому <…>.

One of the greatest advantages of our English law is, that not only the crimes themselves which it punishes, but also the penalties which it inflicts, are ascertained and notorious; nothing is left to arbitrary discretion: the king by his judges dispenses what the law has previously ordained, but is not himself the legislator. How much therefore is it to be regretted that a set of men, whose bravery has so often preserved the liberties of their country, should be reduced to a state of servitude in the midst of a nation of freemen! 

Великое по истинне Аглинского нашего закона преимущество в том заключается, что в нем не токмо пороки, но и следующие по оным наказания точно определены и ограничены, и ничего на произволение Судейское не оставлено. Имеющий исполнительную власть Король, по представлению своих Судей, хотя и может [с. 200] смягчать казни, предписанные в законе; но при всем том он не есть законодатель сам. При таких выгодах нашего закона, и посреди всеобщей и всенародной вольности, не должны ли представляться жалостными такие люди, кои жертвуя жизнию за соблюдение вольности всенародной сами подвержены всегдашнему порабощению военного устава!

For Sir Edward Coke will inform us,(e) that it is one of the genuine marks of servitude, to have the law, which is our rule of action, either concealed or precarious: “misera est servitus ubi jus est vagum aut incognitum.” Nor is this state of servitude quite consistent with the maxims of sound policy observed by other free nations. For the greater the general liberty is which any state enjoys, the more cautious has it usually been in introducing slavery in any particular order or profession. These men, as baron Montesquieu observes,(f) seeing the liberty which others possess, and which they themselves are excluded from, are apt (like eunuchs in the eastern seraglios) to live in a state of perpetual envy and hatred towards the rest of the community, and indulge a malignant pleasure in contributing to destroy those privileges to which they can never be admitted. Hence have many free states, by departing from this rule, been endangered by the revolt of their slaves; while in absolute and despotic governments, where no real liberty exists, and consequently no invidious comparisons can be formed, such incidents are extremely rare <…>.

Бедственное заподлинно там водворяется рабство, говорит Сарр Эдуард Кок, где право человека не установлено, не известно, и сорокоустными молитвами получаемо бывает. Misera est servitus, ubi jus est vagum, incognitum, et precarium. Ниже такое состояние рабства согласно и с правилами той здравой политики, которая у всех вольных народов наблюдается. Ибо чем большая и всеобщая где вольность есть народа, тем с большею предосторожностию поступать должно при введении рабства в известное какое либо состояние и сообщество людей. В противном [с. 201] случае, как утверждает Барон Монтескю, подверженные сему жребию люди, видя что другие наслаждаются свободою, а они ее лишены, станут на подобие восточных Евнухов жить во всегдашней зависти, и ненавидить за то самое прочих людей, что они не могут пользоваться равномерными с ними выгодами, и будут завсегда чувствовать внутренно злобное удовольствие в истреблении тех преимуществ, к коим они сами не могут быть допущены. От сего происходит то, что многие вольности государства по отступлении от сего правила приведены были в опасность мятежную от тех самих людей, коих они учинили невольниками. Сии произшествия в деспотических и самодержавных правлениях очень редки. Ибо в таких государствах, где прямой вольности никто не имеет, там завидливого и сравнения между людьми не бывает <…>. 

I have formerly observed(a) that pure and proper slavery does not, nay, cannot, subsist in England: such, I mean, whereby an absolute and unlimited power is given to the master over the life and fortune of the slave. And indeed it is repugnant to reason, and the principles of natural law, that such a state should subsist anywhere.

<…> рабство в точном его и собственном смысле не может и не должно существовать в Англии, то есть такое, чтоб господину дана была совершенная и неограниченная власть над жизнею и имением своего [с. 222] раба. Ибо то противно разуму и началам естественного закона, чтоб такое состояние где нибудь существовало. 

If neither captivity nor the sale of one’s self, can by the law of nature and reason reduce the parent to slavery, much less can they reduce the offspring.

<…> ибо естьли закон естественный и разум не может порабощать по плену, ни по продаже самых родителей; то коль менее оный может порабощать раждаемых от них детей?