Mais quand on pourroit aliéner sa liberté comme ses biens, la différence seroit très grande pour les Enfans qui ne jouissent des biens du Pere que par transmission de son droit, au-lieu que la liberté étant un don qu'ils tiennent de la Nature en qualité d'hommes, leurs Parens n'ont eu aucun Droit de les en dépoüiller ; de sorte que comme pour établir l'Esclavage, il a fallu faire violence à la Nature, il a fallu la changer pour perpetuer ce Droit ; Et les Jurisconsultes qui ont gravement prononcé que [p. 156] l'enfant d'une Esclave naîtroit Esclave, ont decidé en d'autres termes qu'un homme ne naîtroit pas homme.
Il me paroît donc certain que non seulement les Gouvernemens n'ont point commencé par le Pouvoir Arbitraire, qui n'en est que la corruption, le terme extrême, & qui les raméne enfin à la seule Loi du plus fort dont ils furent d'abord le reméde, mais encore que quand même ils auroient ainsi commencé, ce pouvoir étant par sa Nature illégitime, n'a pu servir de fondement aux Droits de la Société, ni par conséquent à l'inégalité d'institution.
Sans entrer aujourd'hui dans les recherches qui sont encore à faire sur la Nature du Pacte fondamental de tout Gouvernement, je me borne en suivant l'opinion [p. 157] commune à considerer ici l'établissement du Corps Politique comme un vrai Contract entre le Peuple & les Chefs qu'ils se choisit ; Contract par lequel les deux Parties s'obligent à l'observation des Loix qui y sont stipulées & qui forment les liens de leur union. <…> [P. 158] Le Magistrat, de son côté, s'oblige à n'user du pouvoir qui lui est confié que selon l'intention des Commettans, à maintenir chacun dans la paisible jouissance de ce qui lui appartient, & à préferer en toute occasion l’utilité publique à son propre intérêt.
Но когда бы можно было отчуждать вольность свою так, как имение; то разность была бы крайне велика для детей, которые имением отца своего пользуются только по преданию его права; вместо что, как вольность есть дар, который они от природы как человеки получили: то родители их не имели никакого права лишить их оной; так что естьли для установления невольничества, надлежало причинить насильство природе, то надлежало ея переменить, дабы непрерывным было сие право; и Юрисконсюльты, которые с важностию изрекли, что младенец раждающийся от невольницы, сам невольник, изрекли то в других словах, что человек родится не человеком.
Таким образом, кажется мне весьма то подлинно, что не только правления не начались властию самопроизвольною, которая есть ни что иное, как только повреждение оных, крайнейший предел, и которая их приводит наконец к единому закону сильнейшаго, противу коего оныя были с начала защитою; но еще, когда бы и таковым образом оне начались, то сия власть будучи по своей естественности не законная, немогла служить основанием правам общества, и следовательно и неравенству установленному.
Не входя ныне в изыскания, какия нам еще осталось учинить о естественности договора основательнаго во всяком правительстве [с. 97], я ограничиваю себя, следуя общему мнению тем, что приемлю здесь установление общества политическаго, как подлинный договор между народом и начальниками им избранными; договор, по которому обе стороны обязываются к сохранению законов по общему условию учрежденных, и составляющих узы их соединения. <…> Начальники с своей стороны обязываются не иначе употреблять власть ему вверенную, как по намерению поручающих содержать каждаго в спокойном обладании ему принадлежащаго, и предпочитать во всяком случае пользу общества
Man denke sich zwei gleichzeitige Völker, aber in verschiedenen Ländern; etwa Hottentotten am Cap, und Britten an der Thames. Noch mehr, man stelle sich einerlei Volk in einerlei Lande, aber in verschiedenen Zeitaltern, vor: und halte z. Er. die alten Unterthanen der Pharaonen und Ptolemäer, gegen die heutigen Sklaven der Osmaner am Nil; die jetzigen Mönche, Kastraten und Sängerinnen Italiens, gegen die alten Weltstürmer, auf deren Gräbern sie wohnen, und nach deren Namen sie sich noch immer Römer nennen; uns weichliche verfeinerte Deutsche des 18ten Jahrhunderts [S. 6] gegen die rohen Scharen Ariovists und Hermanns. Kaum sollte man glauben, daß diese - ausgeartete oder veredelte? - Völker zunächst aus Einem Stamme sprossen, und Enkel Eines Anherrn sind.
Представим себе два единовременные народа, но в разных землях, на пр.
Готтентотов на мысу Доброй Надежды и Британцов на Темзе. Еще более, представим себе один и тот же народ в одной и той же земле, но в разных временах, и сравним на пр. древних подданных Фараонам и Птоломеям, с нынешними невольниками Османов на Ниле; нынешних монахов, кастратов и певиц Италии, с древними покорителями мира, на гробницах которых живут они, и по имени коих все еще Римляне именуются; нас роскошных и изнеженных Немцов осьмагонадесять века, с суровыми войсками Ариовиста и Арминия. Едва поверить можно, что сии - испорченные, или благороднейшими учинившиеся - [с. 6] народы от единаго произрастли корени, и суть потомки единаго праотца.
Es ist meistens so gefährlich nicht, als sichs die Furcht kleingeistiger Menschen vorstellt; oder der Eigennutz elender Sklaven, die, ganz Interesse, sich von Hofgunst füttern lassen, wie ein Pologneserhündchen von seiner Dame; diese kriechenden Geschöpfe fürchten alles zu verlieren, und würden keinen Schritt thun, sollte auch der Elende vor ihrer Thüre blutige Zähern weinen, und mit dem letzten Athemzuge sie noch um Hilfe anrufen.
Wer einmal von der Gunst eines Großen am Hofe abhängt; dessen Interesse mit dem des Unterdrückers verwebt ist; wer im Sklavenkittel der Hofgunst aufgewachsen ist, der wird sich freylich fürchten, für die beleidigten Rechte der Menschheit zu sprechen; allein der Edle, der mit eben so viel Eifer sich der unterdrückten Unschuld annimmt, als er die Rechte seines Fürsten und seines Vaterlandes vertheidigt, wird sich nie fürchten, das Laster, wenn es auch ganz von Diamanten funkelt, zu beleidigen, und keine Tändeley erborgter Größe wird sein Aug blenden, und ihn schüchtern machen; nur wird er [S. 261] die Sache bedachtsam angehen; […].
Сие не так опасно бывает, как представляет себе страх малодушных людей, или корыстолюбие бедных невольников, которые, совсем потонув в интересе, допускают питать себя милостию своих покровителей, как польская собачка дает себя кормить своей даме. Сии ползающия твари боятся, чтобы всего не потерять, и не сделали бы ни одного [c. 305] шага, хотябы бедный пред окнами их плакал кровавыми слезами и с последним дохновением призывал их на помощь.
Кто зависит от благосклонности какого нибудь великаго человека, того корысть соткана с интересом обидчика. Кто вырос в рабских пеленках человеческой благосклонности, будет конечно бояться говорить в защищение обиженных прав человечества; но благородный, защищающий угнетаемую невинность с таким же рвением, как права своего Государя и отечества, никогда не устрашится противоборствовать пороку, хотябы он весь алмазами сиял, и никакая суета заимствованной великости не ослепит ока его и не сделает робким; […].